6 января 2023 года «Сельская правда» опубликовала мой небольшой очерк, посвящённый уроженцу  села Вторые Топки Виталию Дрогайцеву, талантливому поэту и сельскому корреспонденту. Тогда я представил читателям его биографию и несколько стихотворений, бережно сохранённых неравнодушными земляками (на сайте «Мастера» очерк под названием «Виталий Дрогайцев: жизнь и стихи» и сами стихотворения появились чуть раньше – 29 октября 2022 года – А.П.). Но Виталий Васильевич сочинял не только стихи. Предлагаю читателям душевный рассказ, написанный им в 1960-1961 годах. Надеюсь, что читатели оценят это произведение по достоинству (Александр Полынкин).

Виталий Дрогайцев

В большое, но единственное окно мужской палаты сельской больницы были видны стволы и  широкие, раскинутые ветви каштанов, с жестковатыми листьями, похожими на растопыренные пальцы ладоней.

Шёл крупный дождь. Казалось, что с неба, как с огромной, черновато-голубой шали, опустились до земли нитки бахромы, да так и остались, шелохнутые ровным вздохом ветра, натянутые наискось.

В открытую форточку врывался шум воды по сточным трубам, еле держащихся и в сухую погоду, раскачиваемые ветром, своим монотонным дребезжащим скрипом, они нагоняли щемящую скуку.

До вечера было ещё далеко. Койки, окрашенные в синий цвет, стояли двумя рядами. Некоторые из них, накрытые байковыми одеялами, сложенными «конвертами», сложенными в их середину чистыми простынями, оставленные выздоровевшими, пустовали. На гребешках других лежали не очень аккуратно свёрнутые одеяла, простыни или синие прогулочные халаты, - эти были заняты. Все больные были на местах, их было немного. Кое-кто лежал с открытыми глазами, думая о чём-то своём, другие были погружены в короткую, чуткую дремоту.

На первой, от двери, койке лежал старик Илюшев, лет семидесяти-семидесяти пяти, со старческой слабостью организма, знавший много смешных и интереснейших историй  и фокусов-головоломок. Все уже знали об этом и часто просили его рассказать что-нибудь «на сон грядущий», - что он и охотно делал.

На соседней койке лежал «ангинщик» лет двадцати – двадцати двух. Все обитатели палаты при надобности звали его «Эй, «С перстнем!» - у него был чёрный перстень, причину ношения которого он так и не открыл, хотя многие этим интересовались.

Дальше лежал мужчина лет пятидесяти, с лицом, изборожденным глубокими морщинами – складками, будто похудевшим после тучного кабинетного ожирения, но не дряблым и загоревшим. Поверх одеяла лежала его мускулистая рука, оплетённая сетью веревочноподобных вен, густо заросшая волосами. Рядом с его койкой стояли костыли, - небольшой костыль – тросточка, сделанный из молодого дуба, и массивный, грубо обделанный подмышечный.

Бодрящийся весельчак, он был саркастически насмешливым. На вопросы врача о самочувствии он неизменно отвечал: «Вот всю сторону, - показывая на левую часть своего туловища, - жгёть, как кряпивой. И лицо, и…всё, как кряпивой». Все звали его по фамилии – Малыгиным.

На другом ряду от окна лежали двое пострадавших при тушении пожара: техник-лейтенант ВВС и тракторист. Между их коек, плотно прижатая к их общей тумбочке, стояла гармонь, которую, по настойчивой просьбе тракториста и активной поддержке остальных обитателей палаты врач разрешил принести и пользоваться ею, чтобы веселей проходило время.

С появлением гармони, часто в сумерках, в каштановой аллее, можно было увидеть танцующих медсестёр, свободных от работы и живших недалеко от больницы, или задорно пляшущих девчат-колхозниц, пришедших проведать своих своего выздоравливающего гармониста.

Иногда можно было услышать звуки гармони, лившиеся из открытой форточки мужской палаты. Но потом в палате играть перестали.

В соседнюю, женскую, палату положили больную бабку Капитоновну. Услышав гармонь, она поднялась со своей койки и, шепча что-то неразборчивое, направилась в мужскую палату. Проходившая по коридору медсестра, увидев бабку, взявшуюся за дверную ручку мужской палаты, остановилась.

- Бабушка, сюда нельзя! Пойдёмте, я отведу Вас, - и взяв Капитоновну за плечи, тихо пошла с ней в женскую палату.

Сухонькая, сгорбленная фигура бабки долго не показывалась в коридоре.

Вечером, в конце широкой аллеи, под шелестящими каштановыми листьями, слышались звонкие звуки гармони. Вряд ли кто вспоминал о странном  поведении бабки, о её высохшей фигуре, в сером домашнем, изрядно поношенном платке, но с которым она ни за что не хотела расстаться и который всегда носила накинутым на плечи, даже в халате. Да и стоило ли вспоминать? Тут была музыка и молодость – сама полная музыки. Разве нельзя было понять и, понявши, простить молоденькую дежурную медсестру, прибежавшую «хоть на пол-вальсочка», забывшую о странном бабкином поведении, от которой можно было услышать лишь бесконечное незамолкаемое бормотанье, из которого с трудом можно было понять постоянное «…капусту, капусту поливать надо».

На следующий день, в послеобеденное время, из мужской палаты полилась обнимающая душу своей широкой грустью мелодия старинной русской песни ямщика. И странно…

Бабка вновь пошла из своей палаты в мужскую. Зачем? По её лицу невозможно было понять. Оно ничего не выражало. Спрашивать? От неё можно было услышать только еле внятное «…капусту, капусту поливать надо».

Что её, не понимающую даже, о чём её спрашивают, не узнававшую даже своих близких, что её заставило идти туда, откуда слышалась музыка? Это было похоже на поведение бабочек, летящих из сплошной ночной темноты на яркий свет уличного фонаря и беспокойным хороводом кружащимся около него. Что их притягивает? Необычность явления? Любопытство?

Однообразные, точно повторяющиеся бабкины прогулки обратили на себя внимание и играть в палате на гармони запретили, «чтобы не тревожить больных».

В «мужской» попытались протестовать, доказывали, что бабку не однажды возвращали, когда она пыталась уйти домой, хотя шла в противоположную сторону, говорили, что в мужскую она шла случайно, но…пострадавшие на пожаре, зачисленные в группу выздоравливающих, теперь почти целыми днями бродили среди кустарников, окружавших больницу, отыскивая созревающие вишни, черёмуху, ягоды.

Но пошедший с утра дождь вынудил и их сегодня быть в палате. Все лежали на койках. В палате стояла тишина. Изредка в коридоре слышались лёгкие шаги «обслуживающих» или шмыгающее хлопанье тапочек больной из соседней палаты.

«Лётчик» взял лежавшую на тумбочке газету. Начал читать, но скоро опять положил её на тумбочку. Послышался чей-то тихий вздох «по привычке». «Лётчик» повернулся лицом к своему соседу и, тронув его за руку, показал глазами на шахматы. Тот отрицательно покачал головой. Опять стало тихо и неподвижно. Потом «лётчик» окликнул Илюшева, попросив его рассказать что-нибудь из жизни. Тот не отозвался, - или не услышал «сквозь старость», как говорили о нём в таких случаях, или задремал.

Вторичных просьб не последовало, по-видимому, и просивший не имел твёрдых желаний. Опять только слышался шум дождя. «Лётчик» вновь дотронулся до соседа, а когда тот нехотя повернулся к нему, молча показал на гармонь.

- А там? - Глазами показал тракторист в сторону женской палаты.

- Ничего, потише.

Помолчали.

- Что, ребята, может быть, и правда, сыграть?

- Играй, - проговорил Мальчик, - всё время быстрей пройдёт.

Остальные промолчали.

Гармонист равнодушно взял гармонь. Лёжа, медленно надел ремень на плечо. Полежав, лениво тронул клавиши. Опять всё затихло. Нехотя взял несколько аккордов. Кое-кто повернулся на бок, скрипнув сеткой кроватей, устраиваясь поудобней.

Гармонист чуть слышно заиграл мелодию из кинофильма «Наши соседи». Илюшев открыл глаза. Не затихая, мелодия сменилась на вальс «Над волнами» уже чуть громче.

Вальс кончился.

- Ещё что-нибудь, - уже заинтересованно послышалось с коек.

Послышался скрип двери в соседней палате.

- Опять, наверное, бабка, - с сожалением проговорил гармонист.

- Она, молодая, была любительница, - добавил Илюшев. – Помню, я был ещё маленький, она первой танцуристкой была. Бывало, как где услышит балалайку, так бежит туда. Ох, и танцорка была! Остарела…

Приоткрылась дверь, и показалось знакомое, морщинисто-серое лицо Капитоновны. Робко, боязливо-ищуще обвела она палату глазами. Взгляд остановился на гармонисте, и она тихо вошла, оставив дверь открытой. Остановилась, как будто что-то ожидая.

- Бабушка, зачем ты пришла? – спросил гармонист, - сюда же нельзя. – Что, либо санитарку позвать? – Обратился он к соседу-«лётчику».

- А ну, русскую нам, - почти крикнул Мальчик, соскочив с койки и положив волосатую кисть руки на её гребешок.

«Лётчик» толкнул гармониста. «Давай!» - сказал он, задорно подмигнувши.

Привычно заиграл гармонист «выход», и …бабка улыбнулась.

Взявшись левой рукой за уголок своего серого, изрядно поношенного платка, чуть отстранив её от груди, правую подняв до уровня плеча, вся выпрямившись, тихо переступая коротеньким шагом, «бочком» пошла к широкоплечему, высокому, стройно стоявшему «Мальчику». Пальцы гармониста от неожиданности замерли, лица больных вытянулись от изумления.

Проходившая по коридору медсестра остановилась, поражённая увиденным.

- Играй, - послышался хриплый голос Илюшева.

Спохватившись, гармонист заиграл, да с такой лихостью, как будто был на молодёжной вечеринке.

Но Капитоновна, наверное, и не заметила, что музыка замолкала. Она не останавливалась. Она шла медленными шажками, гордо держа голову, покрытую реденькими, совершенно седыми волосами, улыбаясь посветлевшим лицом, приветливо помахивая правой рукой, не зная, что в ней нет платочка. Из глаз её, светившихся гордым вызовом, текли слёзы, её высохшее тело плыло.

Вдруг она вся обмякла, как будто кто нажал кнопку и отключил питавший её источник. Гармонь замерла на полуноте. Капитоновна  суетливо зашарила руками, старчески сжавшись и ссутулившись и, с еле внятной скороговоркой «капусту, капусту поливать надо», направилась к двери. Подскочившая медсестра, взяв её под руку, повела из палаты, забыв закрыть двери.

«С перстнем» сидел с отвисшей нижней челюстью, «Мальчик» сел на край койки, низко опустив жестковолосую седеющую голову, «Лётчик» весь был в немом восхищении, гармонист так и держал гармонь с полу-растянутыми мехами, Илюшев старательно, но безуспешно вытирал набегавшие слёзы.

Дождь шёл не переставая. Казалось, что с неба, как с огромной, тёмно-голубой шёлковой шали опустились до земли нитки бахромы, да так и остались, шелохнутые ровным вздохом ветра, натянутые наискось.

06.07.60 - 29.03.61 года.