Зимой моя мать не ходила на работу, а отец работал на конюшне. Однажды одна лошадь сломала ногу, беднягу пришлось прирезать, а конюху дали большой кусок конины. Из этого мяса мать нажарила котлет.

Боже! Какая это была вкуснятина! Мы хватали эти тёмные кругляшки прямо со сковородки и ели, почти не пережёвывая.

Никогда в жизни я не ела ничего вкуснее! Причём, котлеты эти были рубленые, ведь о мясорубках тогда и не слышали, и мать мелко порубила мясо и лук топором, а потом обваляла их в ржаной муке.

В тот день, когда произошли ниже описанные события, мама растопила печку, обмыла оставшиеся от куска мяса кости, свалила их в чугунок, ловко поддела его ухватом и засунула в печь.

В окно постучали. Я приложила ладонь к замёрзшему окошку, подышала на стекло, протёрла дырочку рукавом и увидела всю свою команду в сборе. В этот раз мать не только отпустила меня на горку, но и разрешила взять отцовские охотничьи лыжи.

Когда я вышла на улицу, то увидела только спины своих товарищей. Нетрудно было догадаться: это ребятишки разглядывают сани, которые мой отец сделал для председателя. Это было настоящее произведение искусства. Двухместные, с резной спинкой, с лихо закрученным передком, украшенным какими-то завитушками, они золотом блестели на белом снегу. Сиденье было обито чёрной овчиной. Красота да и только!

Надо сказать, что мой отец был мастером на все руки. В 34 года он уже построил второй дом своими руками. Столы, диваны, табуретки, шкафы и полочки, даже супружеская кровать – всё это было сделано им.

Он умел мастерить не только мебель, но лудил бочки, валял валенки, разводил пчёл, клал печки. В общем, за всё брался, и всё у него получалось.

И вот теперь я с гордостью наблюдала, как мои товарищи восхищались творением отца. Они трогали сани руками, заходили с разных сторон. Я, на правах хозяйки, вскарабкалась на сиденье и предложила: «Кто хочет посидеть?»

И вдруг в этой тишине кто-то мечтательно произнёс: «Вот бы с горки на них прокатиться!»

Сказано – сделано! Семь пар рук легко подхватили сани, развернули и помчали на Стехину горку. Спуск там был крутой и длинный. И вот вся ватага попрыгала в сани со свистом и гиканьем мгновенно очутилась внизу. А дальше что делать? Несколько минут ещё посмеялись, обсуждая происшествие, но постепенно голоса смолкли. Наступила напряжённая тишина.

В общем, друзья мои незаметно разбежались, оставив меня одну с санями и теперь уже со своей бедой. Я села на сиденье. Одной мне было не поднять такую махину, но и бросить сани я не могла.

Не знаю, сколько прошло времени, но я почувствовала, что замерзаю. Казалось, что холод, как живое существо проникал под одежду, замёрзли руки, ноги. Я встала, попробовала попрыгать, побегать, но стало ещё хуже, и я расплакалась. Я всегда плакала от бессилия.

Между тем, отец пришёл домой с работы и с удивлением заметил характерные следы на снегу, а потом обнаружил пропажу и всё понял. Он зашёл в хату, выяснил, что меня дома нет, схватил кнут и кинулся на конюшню. Уже совсем стемнело, когда я услышала лошадиное ржание. Подняв голову, я увидела знакомую лошадь по кличке «Мальчик». Это был некрупный смирный молодой жеребец, на котором я часто каталась летом верхом. Рядом с лошадью стоял отец и держал в руках две оглобли.

Он прицепил их к лошади, и они стали спускаться. Я видела, с каким трудом преодолевает спуск «Мальчик», и как нелегко приходится отцу. Оглобли скользили, стремились уползти вниз. В какой-то момент жеребец споткнулся об оглоблю, чуть не упал, и тогда бы он мог покалечиться. Отец побелел от страха за животное, а у меня от ужаса сжалось всё внутри. Только теперь я осознала, наконец, что я натворила. Мне стало жалко «Мальчика», отца и себя, и я вновь разрыдалась.

Несмотря на мои слёзы, отец, матерясь на чём свет стоит, отстегал меня вожжами, запряг лошадь, молча швырнул меня в сани, сел сам и поехал по дну оврага, ибо на горку лошадь бы не поднялась.

Вот так мы покатались.

2.

После этого случая меня несколько дней не выпускали из дому. Сидеть на печке и знать, что мои друзья-предатели резвятся на улице, было невыносимо. Я всячески подлизывалась к матери, старалась ей помочь, заглядывала в глаза, но она была непреклонна: отец не велел выпускать – и всё!

И, наконец, где-то, через неделю, утром воскресного дня, лёжа на печи, я услышала, как мама просит отца выпустить меня на улицу. Значит, я была прощена.

Отец пробурчал что-то в ответ, но я услышала самое главное: пусть идёт, только смотри за ней. Радостная, я выскочила на улицу. Солнце уже клонилось к закату. Ночью ещё подвалило снежку, и вокруг была такая красота, что дух захватывало!

Саней возле дома не было, а следы нашего «преступления» засыпал снег. Я схватила лыжи и помчалась на горку. Скорей, скорей, пока не стемнело!

На горке были все наши. Те, кто повзрослее, катались на лыжах, а Стехины ребята – на коробках. Дно коробки-хоботьицы обмазывали коровьим навозом, потом обливали водой и замораживали. Хоботьицей такую коробку называли потому, что в ней носили хоботья, то есть, то есть сенную труху.

Кататься на таком транспорте хорошо было на льду, но Стехины обормоты умудрялись съезжать и с горки, иногда и кувырком. Наверху, у края спуска, стоял Васька, по прозвищу «Байбак». Он смотрел на меня своими выпученными глазищами и ухмылялся.

- Ну что, попало тебе?

Всё во мне кипело, но я молчала:

- Вот гад! Ещё насмехается! Врезать бы ему!

Васька не унимался:

- А мы тут бугорок набили. Знаешь, какой прыжок получается? Может, попробуешь? Или боишься?

Байбак знал, что мне ничего не стоит поколотить его за такие слова и всё же задирался. Я посмотрела вниз. Рядом была обычная лыжня, на которой катались все, но я ступила на бугорок, оттолкнулась палками и поехала вниз.

Ах, если б я знала, какой величины бугорок они там набили! Сверху-то было не видно.

Проехав несколько метров, широкие отцовские лыжи сначала взмыли вверх, сделали в воздухе дугу и уткнулись в сугроб почти перпендикулярно горке. На какое-то мгновение я повисла на лыжах, болтая руками. Пальтишко моё задралось, одна нога выскочила из валенка. Наверно, я была похожа на подбитую ворону, которую вешают на кол для устрашения. Вся ватага хохотала до упаду.

Наконец, мне удалось выдернуть одну лыжу, и она тут же укатилась вниз, валенок уполз следом. Освободив вторую ногу, я села на одну лыжу и, отталкиваясь палкой, покатилась вниз.

Валенок подобрала уже по пути. Пока я карабкалась на горку, негодование моё росло. Вся ребятня собралась наверху, они ждали продолжения спектакля. Заинтригованные зрители сошлись в одну кучу, в другой стороне стоял Васька. Со стороны ребят послышались реплики:

- Я говорила, не надо делать такой большой прыжок!

- А кто её заставлял? Каталась бы там, где все! Пофорсить захотела!

- Надо было хоть сказать!

- Скажешь ей, как же!

Кто-то хихикнул, но его тут же приструнили. В общем, почти вся ватага была на моей стороне.

По глазам Васьки я видела, что он струхнул, но не отступил. Я хотела избить Байбака лыжей, но побоялась, что сломаю её, поэтому взяла лыжную палку и двинулась на своего врага. Ваське не хотелось со мной драться, но делать нечего, надо было защищаться, и он тоже схватился за палку.

В общем, домой я пришла в разорванном пальто без пуговиц и со сломанной палкой. И меня опять посадили под домашний арест.

• Камса
• Кормилица
• Дрюнька (окончание)
• Новые стихи
• «Просто жить…» (к юбилею Лилии Новиковой)
• Попутчица (случай на кладбище)
• Ярёма и Полина
• Самоварная любовь