Главная →Творчество мастеров→Творческая страница Полынкина А.М.→☺

Один день и вся жизнь Александры Гревцевой 

5 мая 1961 года в СССР началась борьба с лицами, которые вели антиобщественный образ жизни. Через пятьдесят дней Дросковская районная газета повела разговор о передовиках сельскохозяйственного производства: был опубликован материал о колхознице Александре Гревцевой, отличившейся на прополке сахарной свеклы.

А еще через день в Дросковском народном суде начался очередной процесс – как раз над этой самой Александрой Гревцевой - за уклонение от общественно - полезного труда и антиобщественный образ жизни.

И указ, и публикация, и судебный процесс 27 июня 1961 года оказались связаны с судьбой одной женщины – уроженки и жительницы села Вепринец Дросковского района Орловской области Александры Николаевны Гревцевой.

Ни прокурора, ни адвоката на заседании суда не было. По документам Александра Гревцева, проживавшая постоянно в этом населенном пункте с 1952 до 1961 года, в колхозе не работала и даже после предупреждения правлением колхоза и милицией о необходимости выйти на работу категорически отказалась это сделать, ссылаясь на плохое состояние здоровья. А между тем, в своем хозяйстве она ухаживала за коровой, свиньями и птицей и обрабатывала 25 соток земли.

Суд заслушал одного из трех свидетелей, чьи показания имелись в деле, приобщил к документам справку Дросковской райбольницы с заключением, что заболевание у А. Гревцевой – неврастения, но она трудоспособна, и предоставил слово для защиты самой подсудимой.

Очень волнуясь и опасаясь, что не сможет все объяснить суду, Гревцева защитную речь написала заранее – на двух тетрадях в косую линейку (всего 42 страницы). Отрывки из этой речи, хранящейся в судебном деле и озаглавленной ею самой «Жизнь прошедшая и настоящая», преступницы Гревцевой Александры Николаевны мы и процитируем ниже.

«Я, Гревцева Александра Николаевна, родилась 11 сентября 1919 года в семье крестьянина-бедняка. Семилетку окончила, мне еще не было 14 лет.

Проучилась почти год на подготовительных ветеринарных курсах в Ливнах. Но на экзамены не поехала – не на что было. Уехала в 15 лет по оргнабору в Ленинградскую область, где проработала 11 месяцев.

В 1935 году вернулась домой, поступила в 8-й класс, отучилась в 9-м, а в 10-м пришлось быть два года, так как в 1933 году умерла мать. Осталось шесть детей и отец-инвалид.

В 1940 году с сестрой Машей поехала в ветеринарную школу, окончила ее, когда началась война.

Пришли немцы. У нас была передовая, и тут-то жизнь началась кувырком. Нас выгоняют из дома. Это было на Новый год, 1 января (1942 года – А.П.) с собой наша семья ничего не могла взять. Кушать надо, а где взять? Негде! С себя я продала жупан за 6 фунтов отрубей, 3 огурца и 4 штуки свеклы. Этими продуктами мы прожили пять дней, потом отдала свой шерстяной платок за 3 фунта хлеба. Осталась раздета и без платка.

Потом нашу семью погнали в другую деревню, где пришлось на немцев два раза стирать их поганое белье. Кушать и тут было нечего. Сестра Маруся еще с одной женщиной решили пробраться домой – и не вернулись. Немцы Марусю расстреляли 20 января. Остались я, отец, сестра Ольга, брат Миша и Тая, тоже сестра. Еще один брат, Алексей, был в ремесленном училище. (В 1943-м он добровольцем ушел на фронт и вскоре погиб. – А.П.).

А тут отправка в Германию. Меня вызвали. Прихожу. Стою без кофты, без платка, босая. Миша и Тая за мной следом (младшие брат и сестра – А.П.). И Оля пришла от хозяйки.

И вот их отрывают от меня, они тянутся, держатся за мою юбку, кричат, а меня вталкивают в амбар. Слышу, кричит кто-то: «Отволоките этих чертят к отцу». (А он больной, лежал без движения. – А.П.)

Привезли нас в Германию. Собираются на другой день пузатые фермеры и начинают брать рабочую силу. И вот фермер берет нас, 150 человек, в лесу окапывать бурты картошки, там же морковь и брюква.

Однажды меня направили на машине картошку сопровождать. А тут люди голодные стоят. Одну корзину за борт им высыпала. Люди бросились на эту картошку, рвали друг у друга из рук, сбивали друг друга с ног. Ох! Что делал голод! За эту картошку получила расчет. Когда привезли ее на место, шофер что-то сказал шефу. Тот траванул собаку, собака схватила меня за ногу так, что вырвала клок с чулком и с мясом. Повели меня в санчасть. Перевязала меня наша девушка русская. Я плакала, но она сказала: «Слезы только начинаются, еще долго плакать, еще хуже будет – увидишь». Так оно и пришлось.

Прожили год здесь. На 7 ноября (1943 г. – А.П.) нам не дали куска хлеба, который мы получали раз в сутки, а дали в слюдяных пакетах 250 г семечек подсолнуха.

На 8 ноября дали по пачке табаку. А 9 ноября дали баланду, кусочек хлеба и объявили добавочную баланду. Народ подголодал, и многие кинулись за добавкой. Пошли и мы своей комнатой все. Подходим. А там, какие близко стояли к окну, по ним пустили кипятком. Сразу накормили!

Потом нас шеф продал другому шефу. Там были 2,5 месяца, потом опять к другому шефу…

И вот я попадаю работать на завод. Забор – 2,5 м высоты, поверх его 1,5 м железные копья, а еще поверх – проволока колючая. Железные тяжелые двери, а во дворе том наше общежитие – цементовый барак. В комнате нас 25 человек.

Холод, голод и страх – все сливалось в одно целое.

Затем меня отправили в Маниц (скорее всего, город Майнц. – А.П.). Маниц был город – его очень сильно часто бомбили. И вот меня отправляют учиться на автогенщика.

Жили на пароходе «Эльза», среди реки… только дадут тревогу, комендантша нас гонит по трапу, как овец, в бомбоубежище. А в него только загонять мышей, а не людей. Два раза нас – 16 человек – там засыпало песком.

Все пережито. По возвращении с этих курсов меня заставили варить автогеном. Но питание плохое, те, кто варил, почти совершенно ослепли. Из глаз течет, глаза покраснели и воспалились, и я решила: будь что будет, варить не буду.

Пришел шеф завода, вызвал литовца-переводчика, и они мне сказали, что меня ждет концлагерь: теперь моя жизнь должна оборваться навсегда, я обречена на смерть.

Шеф ушел, мастер стал заставлять меня варить автогеном. Я отказалась. Он меня наподдал успетком. Я ушла, стала на сквозняке, простояла шесть часов. Я много передумала, но из этих стен заводских сбежать было невозможно. К вечеру была уже температура 41,5.

Целую неделю валяюсь беспомощно. Приезжает «скорая помощь», меня грузят на носилки и увозят.

И вот девчата собирают денег 60 марок, дают мне и говорят: «Дай деньги человеку жадному, он, может, тебя выпустит». Но мне пришлось их отдать монашке, которая спасла мне жизнь. Она открывала мне рот ложкой и насильно кормила. Здоровье не улучшалось, кашель трепал два раза в сутки по три часа.

Потом хлынула кровь. Я чувствую, что-то подплывает к горлу, сразу целые пригоршни – даже на пол.

2,5 месяца пролежала. Когда выписали с лазарета, меня отправили к одному гитлеровцу-гестаповцу, тут тоже была такая жизнь – чуть не зарезал ножом. У него работать пришлось недолго…

Объявили сбор всех людей у церкви…Открыли звон колоколов, что это значило – не знаю, не объясню. Людей к той церкви все сгоняли и сгоняли. Гнали пленных всех наций…   

И вот тысячи людей были согнаны. По пути тех, кто не мог идти, убивали прикладом или пристреливали. Гнали нас в западную часть Германии. Гнали по лесу восемь суток, голодных, холодных, под дождем.

На десятые сутки остановили, окружили. Дети кричали. И вот на такую массу людей везут семь молочных баков баланды. Подвезли, народ разогнали.

Жандармы стали выливать баки наземь и потом дали команду подходить брать обед.

Женщинам с детьми давали набирать эту серую травяную массу в фартук, а вслед посылали пулю.

А потом открылся бой, держали нас в окружении. Жертв было много. И вот освободили нас американцы.

1945 год я вернулась домой 17-го числа, не помню точно – июля или августа.

Сразу я не могла устроиться  работать, ноги покрылись чирьями, и я не могла на них наступать.

Когда полегчало, я завербовалась на шахту, это было в 1946 году. После войны мне пришлось много работать. Я не признавала ни трудностей, ни тяжести. Какая бы работа ни была, я любила ее. Она мне нравилась, и я работала.

Мне хотелось помочь родным – они тоже перенесли много мук. Я не считалась ни с чем, работала по две смены, лишь бы заработать.

Пришлось работать на шахте, на стройках, на болотах, на разгрузке вагонов с песком, камнем, щебнем, лесом, на дорожном строительстве.

Где бы я не работала, в числе последних не была. Я имею почетные грамоты за свой труд. А теперь заслужила скамью подсудимых.

Спрашивается: за что? За то, что здоровье мое изменило мне? Я думала, что в трудную минуту мне подадут руку по-товарищески. А меня посадили на скамью подсудимых. Называется, позаботились о человеке.

Я честно прожила свои 42 года – не украла, не ограбила, не имею ни одной судимости. У меня нет сил, что я должна делать?..

Ну отправьте меня в какую-либо кузницу, пусть из меня сделают половину человека, а половину из металла – это будет новаторство!

 Значит, есть силы – работай! Нет сил – тебя стопчут, сотрут с лица земли. Нет! Это неверно! Это разве советское отношение к людям в наше время? Человека надо ценить!

А теперь брата и сестру председатель обижает. Брату обещал дом построить, а теперь говорит: «Ты разве думаешь тут жить? Тебе все равно тут не жить». Сестра же выполола 1,5 га свеклы, а жены руководителей по 40 соток, им еще и дети помогали. А сестре, если у нее никого нет, можно и 3 га свеклы дать?» (Половину этой свеклы бригадир второй бригады почему-то записал на Гревцеву Александру и даже рассказал об этом корреспонденту газеты «Путь к коммунизму» о хорошем ее труде – вот откуда появилась заметка в Дросковской газете от 25 июля. А уж потом бригадир пошел на попятную, обвиняя во всем саму Гревцеву. – А.П.).

А теперь заключительные слова, которые сказала в свою защиту Александра Гревцева:

«Гражданин судья! Перед вами сидит человек, который не совершил преступление. Я не нахожусь ни на колхозном, ни на государственном обеспечении, а на иждивении сестры и брата, которые честно трудятся. А я им помогаю по силе и возможности в доме.

Прошу оставить меня. Я прожила 42 года без преступлений, но не родилась я на свет со стальным сердцем и железными нервами.

Жизнь мне не дорога, прошла она не по-человечески. Никогда никому я не завидовала. Теперь только расстреляйте и положите меня вместе с родными.

Вы – люди! Я – тоже человек советской Родины с большим жизненным пережитком.

…Я написала в Москву, в ЦК партии, в Министерство здравоохранения, в Верховный Совет. Была бы копейка в кармане, я нашла бы дорогу далеко. Пойти пешком не уйдешь, а уехать не на что.

Я только думаю: почему некоторые люди проживут не работавши, а если работают на руководящих работах, то пьют, тащат колхозное достояние, и все им прощается?

Есть люди, которые в войну были там, где не надо, которым мешает прошлое. А они в почете теперь, окопались, живут. И живут лучше тех, которые честно трудятся.

Жизнь, зачем ты искалечила меня, отняла здоровье, остановила на полпути мое образование, оставила меня калекой?

Сиротство, бедность, переживания, страх, голод, холод, болезни, смерть за смертью – утрата родителей, братьев и сестер (из десяти осталось трое. – А.П.).     

Все это отнимало и отнимает здоровье. Я не могу врать, не могу лицемерить. Я – человек прямой». (Это были ее последние слова на суде. – А.П.).

Я не знаю, удалось ли Александре Гревцевой прочесть все написанное, ведь на это ушло бы не менее часа.

Но судья из всей горячей и страстной речи Гревцевой обратил внимание лишь на 16 строчек, подчеркнув их красным карандашом.

Подсудимой не удалось воздействовать на чувство судьи Щербинина и народных заседателей.

Постановление суда гласило: «Гревцеву Александру Николаевну из пределов Дросковского района выселить в специально отведенное место сроком на 4 года.

Постановление обжалованию не подлежит».

P.S. Александра Гревцева была выслана на Дальний Восток и там судьбу свою устроила так, что звала брата и сестру к себе, но они не решились на этот шаг. Там она и умерла.

Главная →Творчество мастеров→Творческая страница Полынкина А.М.→☺