Стёхин бугор в нашей деревне был примечательным местом. На самом ее краю располагалась ровная, как по заказу, площадка в виде трапеции. Один овраг был мелким, летом ручеёк там высыхал, весь овраг обрастал полевыми цветами, а второй был глубоким, на дне его всё лето стояла вонючая зелёная вода. Вот это-то место и называли люди Стёхиным бугром.
Весной здесь появлялись первые проталины – и местные ребята, а также молодые мужики открывали сезон игры в лапту. Мой отец тоже играл в такой команде. Ему тогда было чуть за тридцать, но он к тому времени уже обзавёлся четырьмя ребятишками. Мячик у мужиков был парусиновый, летел далеко, игра была азартной, а мы, ребятишки, собирались посмотреть и поболеть каждый за своего.
У ребятни путёвого мячика не было, и мы обдирали коровью шерсть, мочили её, намыливали и долго катали, пока не получался упругий шарик. Летел такой мячик недалеко, а когда промокал, то и вовсе превращался во что-то вонючее и бесформенное. И уж если засветят таким мячом по лицу, то играть в лапту после этого как-то не хочется. И всё же мы играли взахлёб, и радовались каждой проталинке, яркому солнцу и скорому приближению тепла.
Стёха был моим крёстным отцом. Я его немного побаивалась. Хмурый, неприветливый, он смотрел на меня с высоты своего роста, морщил нос и всегда произносил одну и ту же фразу: «А, крестница... Ну расти, расти». Что скрывалось за этими словами, я не знала: то ли он что – то обещал мне, то ли угрожал…
Однажды накануне Пасхи мы забежали к ним домой с его дочерью Раиской. Она зачерпнула воды сапогом и пошла переобуваться, а я скромно стояла в уголке сеней, хлюпая простуженным носом. В сенцы вышла тётка Мотя. Увидев меня, она крикнула вглубь дома: «Стёх, тут крестница твоя. Дай гостинчика-то, ведь завтра Святой день!» Из передней вышел крёстный. Он держал в руке огромное гусиное яйцо: «На-ка вот тебе, крестница, гостинчика».  «Спасибо», – пролепетала я.  
Яйцо оттягивало мне руки. Оно было необыкновенно тяжелым. Из дома выскочила Раиска: «Это что, отец тебе дал? Прячь скорей, а то ребята отнимут!»– «Куда прятать?» «В карман, куда ж ещё, бестолочь!» Мы с трудом запихнули этот подарок в карман. Ужена ходу, отламывая кусок хлеба, Райка спросила: «Оно хоть варёное? А то ещё разобьётся – вот потеха будет!»
Раиску я любила. Она была доброй, бесхитростной и большой выдумщицей. Наплетёт что-нибудь, наврёт с три короба и хохочет. Но были и другие дети уСтёхи. Старшие две дочери-красавицы и ещё двое ребят: Гришаня и Колянчик. Так их звала мать. Мальчишки в моём сознании не ассоциировались с этими нежными именами. Это были два шпанёнка, злые и непредсказуемые.  
Вот они-то и появились из-за угла, лишь только мы вышли на порог. «Эй, ты, лахудра, а ну давай сюда яйцо! Это наше!» – Гришаня сплюнул сквозь зубы. Райка прошептала мне «Беги!», а сама подошла к ребятам «Это ей отец дал, она его не украла, поняли?  Он ей отец крёстный!» – «Слыхали», – зло засмеялся Колянчик. Я бросилась наутёк. Яйцо больно било меня по коленке и мешало бежать. Валенки набрались водой и стали невероятно тяжёлыми.
Мальчишки уже догоняли меня, я слышала за спиной их прерывистое дыхание. Не останавливаясь, я нащупала в кармане злополучный подарок, резко остановилась и с криком «Да нате, подавитесь!» бросила яйцо далеко в мокрый снег. Мои преследователи не ожидали такого поворота событий. Они стояли вытаращив глаза и тяжело дышали. А я пустилась наутёк.
Дома я рассказала маме эту историю. Она у меня была не очень-то словоохотлива, но если скажет – так отрежет. И тут она произнесла фразу: «Господи, ведь бывают чудаки – хоть где-нибудь клоки, а эти, видно сплошные». Да и в самом деле: ну кто варит гусиные яйца на Пасху!