Отец достраивал новый дом в селе Никольское, когда мне исполнилось 12 лет. Осенью мы переехали из Стегновки.

Как сейчас помню, мы с отцом перевозили наш нехитрый скарб: стол, кровать, три табуретки, сундук с тряпьём, несколько подушек, люльку, вёдра, кастрюли. Последней вечером привели корову. Она ревела, вращала от страха глазами и упиралась всеми четырьмя ногами. Овец, поросёнка и птицу привезли ещё раньше. На старой усадьбе остались только пчёлы.

Мать не участвовала в перевозках, она вот-вот должна была родить шестого ребёнка и поэтому  с младшими обживалась на новом подворье.

На видном месте в избе висела новенькая люлька. Скоро в ней запищала новорожденная девочка. По сравнению со старой стегновской хатой, этот дом казался нам дворцом: большие окна, высокие потолки, отдельная кухня, две спальни. Особенно нам нравился пол, выстеленный новенькими жёлтыми досками. Он был чистый и тёплый, и мы с удовольствием топали по нему босиком.

Спать ребята втроём обосновались на печке, а нас с Валюшкой определили на кровать. На настоящую кровать с периной, подушками и одеялом.

Я ревниво охраняла нашу  постель, каждый день заправляя её стареньким одеялом, но мои шаловливые братцы всё равно умудрялись влезть на неё и попрыгать.

На новом месте мама развела гусей,  уже к Новому году собрала перину, и ребятам тоже поставили кровать.

Отец оборудовал себе мастерскую, сам приготовил колодки, и к зиме мы все щеголяли в новеньких валенках.

«ВОлны» (на всякий случай, для молодых объясню, что так, с ударением на первом слоге, в орловской деревне называли овечью шерсть) было много. Осенью мама мыла волну и выливала коричневую вонючую воду на огород. Потом эта волна бесформенными клочьями висела на заборе – сохла.

Зимой – другая забота. Волну надо было чесать, потом – прясть и только потом – вязать. Носочки, следочки, варежки у мамы получались очень красивые. Она распускала на нитки старые кофты, а потом скатывала в клубочки по разным цветам. В домашнюю пряжу она вплетала разноцветные нити, и обыкновенные носки и варежки становились яркими и очень оригинальными. У мамы было врождённое чувство вкуса.

Всю жизнь она вязала свои «оригинальные» носочки и следочки. И их с удовольствием носили многочисленные родственники, не брезговали даже врачи.

И вот теперь, когда все дети были тепло одеты  и обуты, даже младших выпускали гулять на улицу.

Наступили зимние каникулы. Уроки делать было не нужно, и главным развлечением стали игры и мамины рассказы. К отцу теперь часто приходили мужики играть в карты в «подкидного дурака». Приходили рано, чуть стемнеет, поэтому нас в это время отпускали поиграть на улице. А мы и рады!

По соседству с нами поселилась тоже многодетная семья. Хозяина звали Иван Арсентьевич, поэтому и ребятишек стали звать Арсенчевы. Они были нашими ровесниками.

Удивительно, но мы с ними никогда не ссорились. У нас были общие качели, общие игрушки, и шкодили мы тоже вместе.

Как-то на каникулах я прочитала «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя. О прочитанном рассказала ребятишкам. Услышанное каждый воспринял по-своему, но самой оригинальной оказалась Надька Арсенчева. Она вообще среди нас была самой бойкой.

- Надо бабок напугать! Вот бы чёртом нарядиться да в хату к ним зайти!

- В хату не зайдёшь, они закрываются, - прогундосил Шурик.

По странному стечению обстоятельств, одной из бабок оказалась та самая Махора. которая хотела съесть моё мясо. Теперь она жила рядом с нами вместе со своей сестрой. Они больше не побирались, как видно, государство определило им пенсию.

Старушки были глупы, наивны, блаженны или прикидывались такими.

Вот этих беззащитных старушек мы и решили напугать. Но вот где найти чёрта? Решение пришло ко мне неожиданно. В чулане на ящике стояла баранья голова. Ещё днём я подумала, что она похожа на чёрта. Её опалили дочерна, глаза выпучены, большие рога: ни дать – ни взять – чёрт да и только!

Мы стащили эту голову из чулана, вдобавок ко всему взяли ещё и ноги с копытами, которые валялись тут же, надели голову на палку и двинулись гурьбой к дому своих жертв.

В их хатёнке горела керосиновая лампа. Занавесок на маленьких, замызганных окошках не было, и прекрасно виднелись две старушонки в грязных платочках, которые сидели за деревянным столом и о чём-то еле-еле, тихо переговаривались.

Ни у кого у нас не дрогнуло сердце при виде этого зрелища. Нищета, боль, одиночество жили здесь в каждом уголке.

Я, держа палку с головой как флаг, двинулась к окошку и постучалась три раза. Бабульки подняли головы и повернулись к окну. Оно было наполовину замёрзшим, поэтому нижняя часть головы и палка были не видны. Я постучала ещё раз.

Махора была посмелее, она встала и подошла к окну. И тут началось настоящее бесовское представление: мои товарищи заорали, засвистели на разные голоса, заулюлюкали, завыли по-собачьи, замяукали, в общем, показали, кто на что способен.

Я видела, как качнулась бабка и исчезла с поля зрения. Отскочив от окна, я скомандовала всем «Отбой». Ребятишки, как горох, высыпали на дорогу, со мной осталась только Надька: надо было ещё следов чертовских наделать.

Минут 15 мы ещё обсуждали происходящее, а потом пошли по домам. Я поставила голову на место и, прошмыгнув мимо играющих мужиков, улеглась читать Гоголя.

Наутро к нам, чуть живая, приползла Махора. Она, плача и сморкаясь в грязную тряпицу, рассказала моей матери, что ночью к ним в окно стучались черти.

- Ох, Марусечка, я же сама его видела. Рога – во! А глазищи-то страшные, навыкате! Так зенками и ворочает, и ворочает! Так он там не один был. Орали нечистые на разные голоса.

- Что за ерунда? – удивилась мать, - какие черти? Сама, говоришь, видела?

Она налила страдалице молока, отрезала ей ломоть белого хлеба и проводила до порога. Ребята катались на печке, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. Я молча пригрозила им кулаком.

Мать подошла ко мне, взяла у меня из рук книжку и прочитала несколько строк. Отпираться не было смысла, она всё поняла, поэтому пришлось всё рассказать.

Моя мать никогда нас не била, могла сказать всего несколько слов, но таких, что мне становилось невыносимо стыдно.

Вот и сейчас она сказала всего одну фразу: «Я думала, ты у меня взрослая стала, умная, книжки вон запоем читаешь, а ты несчастным старушкам чертовщину устроила. Они и так Богом обижены. Эх, ты!»

Вот это «Эх, ты!» на меня действовало больше всего.