В январе 2022 года исполнится 200 лет со дня рождения Павла Ивановича Якушкина – известного русского писателя-этнографа, собирателя народных песен, легенд, загадок и пословиц, нашего замечательного земляка, появившегося на свет в сельце Сабурово. О нём не раз я писал на «Мастерах», вот, к примеру, очерк «Писатель Павел Якушкин – «бессребреник и странник». В рамках подготовки к юбилею Павла Ивановича я предлагаю читателю познакомиться с несколькими воспоминаниями о Якушкине, которые оставили о нём его товарищи. Все мемуары были опубликованы в сборнике «Сочинения П.И.Якушкина», вышедшем из печати в 1884 году и с тех пор не переиздававшемся. Дореволюционную орфографию я изменил на современную, сохранив всё остальное.

Первые воспоминания, с которыми читатель познакомится, принадлежат перу Николая Степановича Курочкина, русского поэта, переводчика, публициста, редактора (цитирую – Александр Полынкин)

Николай Степанович Курочкин

   «Севастопольский погром, перемена царствования, заключение мира с союзниками, воевавшими против нас, милостивый манифест, возвещение с высоты престола неслыханных дотоле реформ, - целый ряд событий, разбудивших спавшую безмятежным сном Россию, - представляют собою такой момент в жизни нашей родины, который никогда не будет забыт людьми, переживавшими его. Сравнить его можно разве только с наступлением весны или, вернее, первых её предвестников, когда, по словам поэта, "еще не успела снизойти на землю её душистая нега", "овраги полны снегов", дороги еще скованы морозом; но уже в воздухе носится бодрящая весенняя струя, и ручьи начинают журчать.

   И действительно, русская общественная жизнь начинала в то время в разных точках и с разных сторон как бы сразу оттаивать; ледяной покров официального застоя и мундирного однообразия как бы давал трещины по всем швам своим, обычное вынужденное безмолвие и приниженная повсюдная оцепенелость стали прерываться то здесь, то там, сначала неясным гулом недовольства, потом более смелым говором критического обсуждения, и еще далее молодым порывистым выражением горячих надежд на будущее и страстных планов возможности его осуществления. Начинался если не на деле, то, по крайней мере, в страстных пожеланиях какой-то еще не определившийся, но давно необходимый, общий обновляющийся перестрой жизни. Слышались неслыханные до того слова и речи, обнаруживались новые стремления, закипала какая-то непривычная деятельность, и повсюду и всеми чувствовалась потребность какого-то нового дела, новых людей и деятелей.

   И вот, ответом на эту потребность, в разных местностях России, а прежде всего, разумеется, в Петербурге и Москве, начали появляться какие-то необыкновенные коллежские, провинциальные {чин провинциального секретаря или XIII класс давался при определении к "штатским делам", между прочим, лицам, оставляющим военную службу в чине подпоручика. С таким чином, сказать к слову, вступил в департамент Ревизии Отчетов Ведомства Путей Сообщения покойный поэт В. С. Курочкин. Авт.} и губернские секретари, которые, состоя по-прежнему, как и надлежало быть в служебной России, в разных ведомствах и департаментах, уже не удовлетворялись исполнением своих чиновничьих обязанностей и из узкой сферы отношений и предписаний уносились мыслью в области науки, искусства и литературы, и задумывались о приложении своих молодых сил к общественной деятельности, вдруг почему-то ставшей для всех необходимостью.

   Точно также в военном звании в тоже время объявлялись молодые прапорщики и подпоручики, внезапно осмелившиеся разглядеть, что величие и слава страны не исчерпываются одним воеванием, а что есть и другие пути, на которых можно способствовать их упрочению.

   Правда, нечто подобное этим новым птицам зарождалось на Руси и несколько ранее Русско-Турецкой войны, лет за шесть до её начала, но только в среде весьма небольшой группы людей, пришедшихся в то время совершенно не под масть господствовавшему тону, а потому быстро изъятых из обращения и только впоследствии вынырнувших снова на свет Божий. Новым, следовательно, был не тип самой птицы, а то положение, вследствие которого ей открылась возможность гласно заявлять о своем существовании и, хотя с оглядкою, пробовать первые взмахи своих едва нараставших крыльев. Некоторым из таких птиц, как известно, удалось впоследствии опериться и составить себе почтенные имена, тесно связанные со всеми перипетиями умственного, нравственного и общественного развития на Руси за последнее тридцатилетие...

   Одною из таких птиц был и Павел Иванович Якушкин. Много или мало он сделал - я разбирать не стану, дело не в этом, а в том, что этот необыкновенный для своего времени "губернский секретарь" не обратился, как бы подобало, сначала в титулярного, а потом и в более основательного советника, но, отдавшись весь целиком излюбленной своей идее, посвятил ей всю свою жизнь и прошел в мире не бесследно. Если бы и все те люди, "кто с бору, кто с сосенки", к категории которых принадлежал он, каждый в отдельности сделали еще менее того, чем им это удалось, то за ними, все-таки, оставалась бы заслуга, как за пионерами - предвозвестниками русского прогресса и первыми воскресителями личности среди формально-мертвенной и обезличенной до того России. Личность же Якушкина представляется весьма своеобразной, характерной и вполне цельной. Это был, в полном смысле, как выражаются французы, человек "taillé d'un мос". Рожденный в старозаветной многочисленной помещичьей семье черноземной полосы России, он с малолетства должен был приглядеться ко всем причудам и привередничаньям стародворянского быта и насмотреться всласть на всевозможные чудачества соседей-помещиков, в числе которых находились, по его рассказам, всевозможные раритеты, начиная с отставных адмиралов, катавшихся в обширных своих банях верхом на крепостных девушках, называвшихся в то время попросту "девками", до таких, которые одевались в женские кружевные, распашные капоты и чепчики, и не отказались бы, вероятно, носить и лайковые перчатки на 16-ти пуговицах, если бы таковые были тогда уже известны. Казалось бы, очень трудно было понять, как при такой обстановке, особливо приняв во внимание общую темень того времени, из мальчика, не обладавшего ни особенными какими-либо талантами, ни выходящим из ряда умом, каким был Якушкин в детстве, при том скромном запасе знаний, какие он приобрёл впоследствии, могло выработаться что-либо иное, кроме обыкновенного барича, если бы не два обстоятельства, которые, вероятно, и оказали благоприятное влияние на личность и характер его.

   Дело в том, что известный Иван Дмитриевич Якушкин (декабрист – А.П.)  был несколько сродни отцу Павла Ивановича, и традиции о нем свято сохранялись в этой семье; с другой же стороны,  мать Павла Ивановича, по рассказам знавших её и достойных веры лиц, была, что называется, хорошею и деловитою женщиною, отличавшеюся, по народному выражению,  своей "умственностью", и сама происходила из простого звания. Таким образом, влияние  матери и капля крови, общая с народом, обусловили, вероятно, то, что барчук Якушкин, проделавший все, что обыкновенно было принято проделывать для благорожденных дворянских детей, т. е., пройдя гимназический курс, понюхав немного университета и поступив, как надлежало российскому дворянину, на государственную службу, по достижении чина губернского секретаря, не пожелал дальнейших чинов и отличий, а вдруг и внезапно объявился горячим народолюбцем, в качестве какового и повел кочевую, цыганскую жизнь, в погоне за русскою песнью и, распевая ее, был уверен, что живет полною жизнью и исполняет честно и добросовестно земное свое назначение {на развитие П. И. Якушкина,  сверх того, кажется, имело значительное влияние знакомство его с Стаховичем. Авт.}.

   Для этого, подобно тому, как и другие губернские секретари, осмеливавшиеся в то время открыто посвящать себя литературе или науке, он бросил службу, вышел в отставку и пристроился в редакции издававшейся тогда "Русской Беседы". Сверх того, в то время как его современники, бывшие с ним одного поля людьми, снимали с себя виц-мундиры для сюртуков, Якушкин отказался даже и от последнего, а оделся в рубашку с косым воротом, поддевку и смазные сапоги, не опасаясь нисколько, что вызовет этим смех или негодование окружающей среды.

   Замечательно при этом было то, что народная одежда пришлась как раз ему по плечу, и он не оказался в ней переодетым барином, а явился настоящим сыном народа, так что все знавшие и видевшие Якушкина впоследствии, не могли бы себе и представить его иначе как в этом костюме. Другими словами, носить крестьянскую одежду было для него делом насущной потребности, соответствовавшим вполне как складу его ума и характера, так и привычкам, наклонностям и всему образу жизни, а не маскарадным славянофильским переодеванием.

   Я еще студентом медицинской академии был очень близок и даже жил на одной квартире года два с одним из братьев Якушкина, Виктором (тоже весьма симпатичною личностью), бывшим впоследствии врачом, а ныне уже умершим, поэтому еще, до личного знакомства с П. И., я слышал о нем уже многое. Случилось же так, что в первый приезд П. И. в Петербург, когда я жил вместе с покойным моим братом В. С. и С. В. Максимовым, Якушкин, знакомый с последним, полузнакомый со мною и, разумеется, очень быстро сошедшийся с покойным братом, рассудил, что наша общая квартира - самое подходящее ему место для того, чтобы временно в ней поселиться. Мы, конечно, были этому очень рады и он тогда, что-то, месяц или полтора сряду передавал нам свои первые наблюдения над народом, ежедневно, каждое утро, часа по два громко распевал нам записанные им песни, любимою из которых была песня о девушке, убившей своего друга и загадывавшей потом "неотгадчивую загадку" о том, как она могла на "милом сидеть" и "милым подчивать".

   Пение его, не доставлявшее, правда, особенного эстетического наслаждения, было, так сказать, выразительное, усердное и энергически-настойчивое. За это-то время пребывания его у нас, я и успел хорошо его разглядеть и полюбить. В сожительстве Якушкин был человеком донельзя покладным и уживчивым. Как в этот его приезд, так и во все другие, когда он у меня временно останавливался (иногда, как напр. в 1861 году, на 2 месяца сряду), я не помню, чтобы между им и мною или кем-либо из общих наших друзей и знакомых, промелькнула хотя бы какая-либо тень неудовольствия или недоразумения. Замечательно, что этот совсем не практический человек, не умевший во всю свою жизнь свить себе даже собственного гнезда (как он устроился во время своей подневольной оседлости в Красном Яре - я не знаю) сумел самым блистательным образом разрешить трудную задачу отношений к другим людям. Обращаясь прямо по-братски ко всем, с кем он вступал в близкие отношения, он в ответ встречал тоже братское радушие, почему и находил себе всегда, как в известной басне, "стол и дом" чуть не под каждым "листком". Для успешного разрешения такой задачи было необходимо не мало различных качеств, и всеми ими вполне обладал П. И. Человек всегда ровного расположения духа, никогда не выходивший из себя, он умел, по врожденной деликатности, никому не навязываться, ни в чем никому не мешать, а чуть замечал, что он - лишний, тотчас куда-то стушевывался. Лишенный всякого тщеславия, он никогда не задевал ни чьего самолюбия, а, ограничив до последнего минимума свои потребности, не был взыскателен и в деле их удовлетворения. Точно также просто, вероятно, разрешал он и другую задачу: находил всегда средства для своих частых поездок. А задача такая была не легкая: по расстройству имущественных дел в его семье, он вряд ли мог получать из дому серьезное пособие, лично же не обладал буквально никакой собственностью, даже хотя бы в смысле лишней пары сапогов, и при этом никогда не затруднял друзей своих денежными просьбами сколько-нибудь значительных размеров. Писал он так немного, что его литературные произведения, за исключением трех, четырех случаев, могли ему доставлять разве только какие-нибудь жалкие гроши.

   Правда, в 60-х годах он употреблял весьма много времени на хлопоты по продаже своих сочинений, постоянно входил в какие-то сношения и соглашения с разными издателями и книгопродавцами, но из всего этого как-то ничего не выходило, кроме разве того, что он нередко бывал этими лицами угощаем до "положения риз". Иногда, правда, в результате таких переговоров у него получалась новая шапка или кушак и появлялись на день - на два мелкие деньги, но сколько-нибудь крупных сумм, если они не получались из  редакции журналов после помещения в них главных его статей, ни я, да, вероятно, и никто из друзей его никогда у него не видал.

   В воспоминаниях о Якушкине его друзей, которыми, по плану этого издания, будет наполнено собрание его сочинений, вероятно, будет приведено немало частных фактов из его жизни, почему я и счел себя вправе ограничиться только общею характеристикой его личности и значения в русской жизни и передачею тех впечатлений, какие производил он на ту среду, в которой преимущественно обращался; но, для полноты этого очерка, позволю сказать себе еще несколько слов о том, что в наше время всеми, конечно, вплотную забыто.

   Скромная, хотя вполне почтенная и полезная деятельность Павла Якушкина, явись он во всякое другое время, а не в ту знаменательную пору, о которой я говорил выше, - хотя, конечно, и не прошла бы незамеченной, но она, бесспорно, не доставила бы ему ни особенных лавров при жизни, ни той, по истине, громадной известности, какою он некоторое время пользовался на Руси. На такую высоту вознесло его совершенно случайное столкновение с псковскою полициею, столкновение настолько обыденное в России, что оно, по характеру своему, было совершенно в порядке вещей. Подобное столкновение, конечно, было возможно и раньше, и повторялось, конечно, не однажды и впоследствии с другими лицами. Но не такой момент переживала тогда Россия, и мыслящему меньшинству того времени казалось, что вот-вот наступит пора, когда в нашем Отечестве начнут вдруг созревать повсюду золотые померанцы, и общественное мнение и литература разом махнут на ту высоту, каковая подобает их достоинству. Поэтому "incident" с одним из литературных представителей и его столкновение с патриархально-полицейскими воззрениями и порядками были обследованы едва возникавшей горячей и молодой публицистикой со всевозможным тщанием  и полнотою - что и придало ему размеры чуть не мирового события. Имя П. И. Якушкина, употребленное во всех падежах, во множестве газетных листков, с блеском и треском пронеслось и прогремело по всей России. Рассказ об его злоключении передавался и комментировался на тысячу ладов десятками тысяч уст во всевозможных местностях России, что и обусловило сразу его громадную известность и придало ему чуть не легендарное значение.

   Лучшим же доказательством справедливости этого служит тот факт, что в различных российских захолустьях, через год или два после события, стали появляться различные Якушкины-самозванцы или Лже-Якушкины. Говоря проще, разные прощелыги и забулдыги, набуянив или накуролесив где-либо и желая оградить себя от полицейских преследований, стали выдавать себя за него, полагая, что имя Якушкина представляло собою как бы запугивающий талисман для полиции... Что этот факт не мое изобретение, у меня есть очень веское доказательство. Так, один из подобных буянов, бушевавший на волжском пароходе или на пароходной пристани (теперь не помню) "Самолета" и выдававший себя за П. Якушкина, до того возмутил своими выходками свидетелей этого безобразия, что один из пассажиров парохода решился на печатное обличение его буйств и, полагая, вероятно, по русской логике, что только настоящий Якушкин мог себе позволить подобные выходки под упоением своей славы, без справки - он ли это был действительно, отправил свой протест для напечатания в "Северную Пчелу". Дальнозоркая же редакция этой газеты, которая могла бы разобрать, способен ли был Якушкин на подобное публичное буянство, так как он был безвестен лично её тогдашнему редактору, "ничтоже сумняся", напечатала это письмо целиком. К счастью, клевета эта не очень распространилась, так как один из близких знакомых Якушкина получил в это самое время письмо от него, в котором Якушкин описывал ему свою поездку из Устюжны, происходившую как раз в то самое число (26 Августа 1860 года), когда самозванец бушевал на Волге. Приятель передал письмо это немедленно некоему Пр. Преображенскому {ввиду исторической давности рассказанного факта, позволяю себе раскрыть псевдоним:  Пр. Преображенский - это сам почтенный автор настоящей статьи, что, впрочем, давно известно в литературе. Изд.}, который и мог на этом основании опровергнуть нелепое обвинение, что и совершил в "Русском Мире", в числе сотрудников которого состоял. Прилагаю для окончания своей заметки это опровержение: оно, может быть, прочтется и теперь...

   Псковской истории томим воспоминаньем,

   С отрадой тайною и тайным содроганьем,

   О, гласность юная, я на тебя смотрю!

   Ты знаешь, что тебя я искренно люблю!

   Мне милы все твои ошибки, увлеченья,

   Во имя честного, живого обличенья;

   Но для чего, скажи, порой желаешь ты

   Служить оружием презренной клеветы?

   Передо мной статья, за подписью Покоя:

   "Якушкин", пишет он, "буян и все такое...

   "Ему не в обществе жить должно, а в тюрьме.

   "Скандал он произвел ужасный в Костроме.

   "Я очевидцем был из рубки «Самолета».

   "Что он за человек, какого он полета!

   "Он пьян был, всех ругал, властям грозил бедой

   "И был без бороды -- хоть ходит с бородой.

   "То было в августе, числа двадцать шестого.

   "Ах! Сердце в те часы мое болело много!.."

   Вот публике в "Пчеле" поднес протест какой

   Певец Якушкина, под буквою Покой!"

   О маска! Вымыслы кому такие нужны,

   Якушкин в этот день катился из Устюжны.

   А ты писателя решился замарать,

   Не сделав ничего, чтоб истину узнать!

   О, маска! Мне поверь, все это очень дико!..

   А ты, герой статьи, как Сильвио Пеллико,

   Ответом успокой тревожные умы,

   Которых возмутил поэт из Костромы,

   Без озлобления, хотя тебя, быть может,

   Губернский тот рассказ рассердит иль встревожит...

   За именем творца памфлета ты не стой,

   Не узнавай его. Что имя!- звук пустой,

   Пусть, так и быть, Покой для всех пребудет тайно!....

   Но если, как-нибудь, когда-нибудь, случайно

   Ты будешь в Костроме.... в опроверженье лжи

   На бороду свою безмолвно укажи!»

Памятник Павлу Якушкину в деревне Тетерье

• За мятой – на родину Павла Якушкина
• Писатель Павел Якушкин – «бессребреник и странник»
• Сабурово – несколько слов об истории названия
• В Орле открылась выставка, посвященная 200-летию со дня рождения нашего земляка, писателя-этнографа Павла Якушкина
• Бытописатель Приокского края
• Павел Якушкин – «бессеребреник и странник» (к 200-летию со дня рождения)
• Минифильм о Павле Якушкине – на сайте «Мастера» (к 200-летию писателя-этнографа)
• «Хождение в народ»
• Народное представление к 200-летию Павла Якушкина
• Павел Якушкин: 200 лет с русским народом (сценарий мероприятия)