Уважаемый читатель, за последние три года,  я опубликовал на сайте полтора десятка очерков под рубрикой «Из архива Матвея Матвеевича». Первый из них, «Матвей Матвеевич Мартынов и неизвестные страницы его книги «Фронт в тылу», появился 10 июня 2017 года. Последний по времени, «Воспоминания Ольги Лодатко» - 2 декабря 2020 года. Уже тогда я решил, что опубликованные материалы стоит свести в книгу. И вот совсем недавно, в библиотечке военно-исторического журнала «Орловский военный вестник» (№25), увидевшем свет в конце января 2021 года, сборник очерков «Из архива Матвея Матвеевича» увидел свет. В него, кроме уже опубликованных ранее на страницах «Орловской среды» и сайта «Мастера» очерков, вошло  три новых. Два из них недавно увидели свет в двух выпусках журнала «Новый Орёл» (редактор – Геннадий Майоров). Сейчас я предлагаю читателям первый из них…

Начну с одного, достаточно большого, письма-заявления, полученного Мартыновым в январе 1963 года от жителя Орла Матвея Зюзюкина. Некоторые моменты из него писатель использовал в книге «Фронт в тылу врага», но основному содержанию места там не нашлось. Почему? Да потому, что Матвей  Михайлович Зюзюкин в оккупированном Орле занимал должность начальника паспортного стола, то есть, прямо состоял на службе у фашистов.

После освобождения города Зюзюкин был арестован компетентными органами и после проведения следствия осуждён к 10 годам по ст.58, п.1 («измена Родине»).

К моменту написания письма Матвей Матвеевич Мартынов, собиравший свидетельские показания по подполью и партизанскому движению, вышел и на своего тёзку Зюзюкина, разговаривал с ним, а потом попросил ответить письменно на некоторые вопросы. В результате появился этот большой документ, в котором бывший начальник паспортного стола не только ответил на вопросы Мартынова, но попытался оценить свою жизнь и деятельность во времена оккупации и просил у Матвея Матвеевича помощи в пересмотре его уголовного дела.

Я не знаю, как отреагировал на эту просьбу Мартынов, пытался ли он что-либо выяснить или нет, но с текстом письма, судя по выделенным красным карандашом страницам, он поработал очень внимательно.

Имена из этого письма, перечисленные Зюзюкиным (мы знаем их как подпольщиков – А.П.), в книге «Фронт в тылу врага» названы. Но фамилия самого Зюзюкина - ни как героя, ни как предателя, в книге так и не появилась. Даже его должность – начальника паспортного стола – Матвей Матвеевич Мартынов – записал на старшего паспортиста Николая Челюскина, которого фашисты расстреляли за подпольную деятельность.

Не хочется быть категоричным, но в наши дни, вероятно, стоит вернуться к этому письму работникам компетентных органов, чтобы, всё-таки, ещё раз ответить на вопрос: изменник ли Зюзюкин или он, всё-таки, по мер своих сил и возможностей помогал партиотам?

А само письмо, однозначно, достойно публикации, как очень интересный документ времён войны и оккупации, в котором имеются и некоторые, неизвестные до настоящего времени, факты.

Письмо Матвея Михайловича Зюзюкина М.М.Мартынову

"Тов.Мартынов!

(Здесь, с правой стороны – красным карандашом: Челюскин, Зюзюкин - А.П.)

Во имя исторической правды, без искажения истины и, не кривя душой, передаю в этом письме-заявлении все основные факты, Вас интересующие, лично о себе и своей деятельности в период с 23 июня 1941 года, т.е. дня призыва меня вновь из запаса в ряды Советской Армии, до дня возвращения из фашистского плена и прихода в г.Орёл 9 ноября 1941 года, фактов и действий моих, послуживших причиной поступления в должность начальника паспортного стола гор.Орла в момент фашистской оккупации, фактов и действий в период работы в паспортном столе с конца ноября 1941 года по июль 1943 года, моего ареста при освобождении Орла и осуждении меня трибуналом войск МГБ по Орловской области, фактов и действий моих, Вас интересующих, связанных со мною прямо или косвенно, или просто знакомых мне в период работы в паспортном столе.

Зюзюкин Матвей Михайлович

Начало его «Воспоминаний»

23 июня 1941 года я был мобилизован из запаса, в коем находился с 1938 года в звании старшего лейтенанта, ВУС 29. Назначен я был в автобронетанковую роту особого батальона охраны штаба 20-й армии, впоследствии действовавшей на Смоленском направлении, на должность  командира автоброневзвода.

При штабе 20-й армии я использовался, главным образом, как командир разведкоманды района, прилегающего к месту дислокации штаба.

С боевой работой я справлялся неплохо и был в сентябре назначен помощником командира автобронетанковой роты.

В указанной воинской части я служил до момента окружения частей 20-й армии  немцами в районе Вязьма-Ярцево. В боях по попытке выхода из окружения был ранен осколком снаряда в левую ногу и контужен авиабомбой, а мой батальон был разбит и пленён. Я с остатком людей моей роты в количестве 7 человек избежал вначале плена и в течение 6 дней блуждал по лесам в районе ст.Семлево Смоленской области, пытаясь выйти из окружения. Но все наши попытки ни к чему ни привели, и в один из дней нас захватили в плен немецкие автоматчики, прочесывавшие лес. Всю нашу семёрку, т.е. меня и солдат: Беляева Николая, Фёдорова Петра, Минина (старшина роты), Захарова, Комарова Николая (проживает сейчас в Орле), остальных двух не помню, влили  в большую колонну военнопленных и этапировали в г.Дорогобуж (этот город в Смоленской области Зюзюкин пишет везде – Дрогобуж – А.П.).

Не знаю, были ли где в официальных документах зафиксированы тот произвол и ужасы, с которыми мы столкнулись в Дорогобужском лагере военнопленных, куда нас пригнали в сумерки одного слякотного осеннего дня. Вкратце я хочу остановиться на этом, описав всё то страшное, нечеловечное, что успели мы увидеть в этом лагере за один только день.

Еле волоча ноги, голодных, промокших и холодных, загнали нас за колючую проволоку на южной окраине г.Дорогобуж.

Проходя от ворот вглубь лагеря, мы стали натыкаться на какие-то, в темноте не видимые препятствия. Каковы же были наш ужас и удивление, когда, нагнувшись, мы в темноте разглядели, что это были трупы наших советских военнопленных, ранее нас загнанных в лагерь.

Трупы лежали по всему лагерю - видами голова с головой, все во льду и грязи. Солдаты и офицеры, видимо, ложась отдыхать, голодные и истощённые, не были в силах встать, так и умирали, замерзая. В лагере не было ни одной постройки, и мы на ночь замерли в яме, кем-то вырытой. И там, скрючившись, дожили до утра. Ночью решили бежать из плена во что бы то ни стало. Рано утром мы пошли попарно вдоль лагеря с целью найти подходящее место, с тем, чтобы ночью убежать.

И вот уже стало сравнительно светло. И мы стали свидетелями страшного, потрясающего явления. У трупов, многих из них, были вырезаны куски мяса из ягодиц, бёдер и, видимо, съедены. Такая участь ожидала нас тоже, так как военнопленных совершенно ничем не кормили и почти не поили – пили грязную, трупную воду выпадающего дождя и снега. На наших глазах заживо была съедена лошадь,  привезшая бочку воды в лагерь. Не было никаких сил смотреть на это страшное зрелище мук и ужаса, они сравнимы только с ужасами лагерей смерти Бухенвальда, Освенцима и т.д.

К счастью, нас вскоре выгнали из лагеря, кое-как поставили в колонну и погнали по большаку в направлении Ельни.

В двух или трёх километрах от Дорогобужа, где вдоль дороги тянулись густые заросли кустарника, я предложил товарищам немедленно бежать. Часть из них заколебалась, боясь риска бежать днём. Но я, Беляев Николай и Фёдоров  решение приняли твёрдо и, воспользовавшись растянутостью колонны и отсутствием в непосредственной близости  конвойных, бросились в кусты и благополучно скрылись, не замеченные конвоем.

Переночевав в заброшенных артиллерийских блиндажах в окрестностях Дорогобужа и зайдя в деревню, где нас покормила одна женщина-солдатка, мы отправились по побочной дороге в северо-восточном направлении, обратно. Отойдя около двух километров, нас изловил немецкий заградотряд, и вновь отправили нас в Дорогобуж, но уже в другой лагерь, находившийся на северо-западной окраине города.

Через три дня нас вновь построили в колонну и погнали на Ельню. Ещё в совхозе, где был расположен лагерь, мы наелись гнилого жмыха, и я заболел кровавым поносом. Идти не было никаких сил, мучила жажда, и я держался на ногах только подгоняемый страхом быть застреленным конвоем. Почти ежеминутно, по краям колонны и, особенно в тылу её, щёлкали выстрелы из карабинов и автоматов – это пристреливали ослабевших военнопленных: все кюветы дороги от Дорогобужа до Ельни были заполнены  трупами ослабевших военнопленных.

Темно вечером, в 20-ых числах октября нас пригнали на южную окраину г.Ельня. Люди из колонны, пользуясь темнотой, стали некоторые из них прятаться за дворы, изгороди. Я предложил товарищам – Беляеву Николаю, Фёдорову вновь попытаться бежать.

Решение мы сразу выполнили – укрылись за один дом. На нас в темноте сыпанули из автоматов, но нам было всё равно: лучше быть убитым, чем подохнуть в неволе от голода и болезней или вечного рабства.

Попытка бежать вновь увенчалась успехом и мы, переночевав у сердобольной женщины на окраине Дорогобужа, утром рано пошли в обратную сторону. Было принято решение по глухим дорогам, обходя населённые пункты, двигаться на Брянские леса в надежде пристать где-либо к партизанам или к остаткам разбитых частей и вернуться к своим.

Прошли мы Брянские леса, вышли к Дятькову, прошли его, но никого из частей и партизан не встретили и пошли в направлении гор.Орла. Красноармеец Фёдоров ушёл в направлении Людиново. В Орёл мы пришли 9 ноября 1941 года.

В тот же час по приходе домой – 3-я Посадская, 17, я был вновь схвачен немецким офицером, стоявшим на квартире  моего дома, и направлен в Орловскую тюрьму, где в это время были  в заключении военнопленные.

Тут я увидел не меньше ужасов, чем в Дорогобуже. Канализация не работала, все нечистоты выливались наружу в коридоры и камеры, спать было негде. Спали на мокром цементном полу, подложив под голову кость из ноги лошади. Из окна камеры днём были видны траншеи за тюрьмой, сплошь заваленные трупами военнопленных. Каждый день из камеры выносили  2-3 мёртвых военнопленных  от болезней и истощения. Кормить военнопленных почти не кормили, если не считать 200 гр. жижки, в коей плавала неободранная гречка.

На тринадцатый день я, еле живой, был освобождён из лагеря по ходатайству  перед немецкими военными властями  - комендатурой – под специальную подписку-поручительство, где указано было, что поручитель  ручается за благонадёжность родственника-военнопленного и в случае нарушения такового подлежит возвращению в лагерь или расстрелу.

Дня через три, оправившись в той степени, чтобы можно было  кое-как передвигаться на своих ногах, пошёл получать себе паспорт, вернее, удостоверение личности.

Согласно распоряжению немецких властей города, лица, не имеющие документов, получают таковые при условии поручительства за них  двух свидетелей, имеющих паспорта, подтверждающих проживание этого лица, получающего документ, в данном городе до войны.

Поручителей я подготовил заранее – двух соседок, живущих во дворе, ныне умерших, и получил удостоверение личности.

В тот же день с удостоверением личности в кармане я пошёл  в центр г.Орла – посмотреть, каким он стал за это время, как я в нём последний раз перед началом войны был.

И вот, в нескольких метрах от угла ул.Комсомольской и Володарского переулка, я встретил знакомого мне до войны  военрука медицинского техникума Лукина Павла (отчество не помню). Сам я до войны работал военруком 2 и 7 средних школ и перед самой мобилизацией – военнофизкульвоспитателем школы ФЗО №2 г.Орла. На сборах военруков я и познакомился с Лукиным.

Я обрадовался своему человеку и остановил его. Поздоровавшись, я стал его расспрашивать: о его делах, как и что он теперь делает, а почему ты не на фронте? Не помню точно, что он мне сказал, кажется, что он не был по какой-то причине мобилизован. Насчёт работы ответил, что он работает помощником полицмейстера города. Я не успел ещё толком разобраться в услышанном, как он потянул меня за рукав и проговорил: «А ну-ка, пройдём сюда!»

Мы вошли в одну из комнат углового здания (ныне – швейная мастерская). В комнате находились один мужчина в гражданском и немецкий офицер. Лукин обратился к гражданскому человеку со словами: «Господин полицмейстер, вот мой знакомый, бывший офицер, ранее репрессированный при Советской власти – ему надо дать работу у нас».

«О! Офицер советский,  - сказал  немецкий офицер на чистом русском языке, - вот хорошо! Мы его используем командиром в одном из создаваемых нами украинских батальонов» (такие формирования тогда проводились в Орле). Я остолбенел, мелькнула страшная мысль: «Своих уничтожать! Нет!»

«Ну что Вы, господин капитан, - сказал полицмейстер (фамилию его я узнал – Ставицкий или Савицкий), - какой он сейчас строевик, он чуть не на ладан дышит. Вот пусть оправится малость, мы его на пристава или на начальника паспортного стола поставим».

Опять не менее жгучая мысль: «Приставом! Это тиранить своих же людей! Ну нет! Только не это!»

«Как, согласны на пристава?» - спросил полицмейстер.

«Да что Вы, - промолвил я, - какой из меня пристав. Характер у меня не позволит служить в полиции, мягковат он у меня.

«Не мягковат! – крикнул офицер. – Это он ещё не перекрасился. Так мы поможем, средства у нас найдутся!»

«Ну, а на начальника паспортного стола, как?- спросил полицмейстер (это был Ставинский или Ставицкий, как узнал я позднее) – Будешь выдавать удостоверения и прописывать орловских граждан?»

У меня появилась надежда избежать того, чего я боялся хуже смерти, т.е. попасть в украинский батальон или стать приставом.

Я ответил: «Дайте мне время подумать!»

«Сколько же тебе думать? - вмешался офицер. – Господин Ставицкий, дайте ему день на размышление, а если он будет упираться, дальше вопрос с ним решу я» - и с этими словами офицер вышел.

На второй день после описанной мною сцены недалеко от своего дома  на улице 3-я Посадская я повстречал знакомую мне  ранее до войны учительницу бывшей 12 средней школы  Дириглазову Нину. Мы разговорились, и я ей поведал о том разговоре, который происходил со мной в полиции. Спросил и мнение, как мне быть…

Она мне сказала примерно следующее.

«Положение у нас сейчас ужасное. Надо всеми способами избежать зачисления в украинский батальон, а также поступления в полицию на пристава, но надо согласиться на начальника паспортного стола. Из двух, или, как у тебя, из трёх зол выбирают наименьшее. Порядок выдачи паспортов или, как их там, удостоверений, тебе известен. Может, и ты будешь полезен своим советским людям, попавшим в страшную беду, видишь, сколько их, как ты сам говорил, пробираются из окружения или плена. Иди, а дальше видно будет, Россия всегда выходила из самых безнадёжных, кажется, положений».

Я был просто обрадован её словами, мои мысли и мнение полностью сходились с высказанным ею мнением.

На второй день после этой встречи, в назначенный мне день, я пришёл в управление полиции к Ставицкому и вступил на должность начальника паспортного стола г.Орла (с левой стороны абзац отчёркнут красным – А.П.)

Структура паспортной службы была следующей. В городе, разбитом на 3 полицейских участка, были организованы паспортные столы участков: центральный паспортный стол включал в себя паспортный стол первого участка (ныне – Заводской район), 2-ой паспортный участок – ныне Железнодорожный район и 3-ий паспортный стол 3-ого участка – ныне Советский район.

Выдачей удостоверений ведал центральный участок – паспортный стол при полицейском управлении. Контроль и выдачу удостоверений осуществлял лично я, а в моё отсутствие – заполнялись удостоверения старшим паспортистом, а по приходе я их подписывал и нёс к бургомистру города для наложения печати и подписи.

Удостоверение личности на русском и немецком языках выдавались, вернее, должны были выдаваться, согласно распоряжения военного коменданта  ост-комендатуры, только гражданам, ранее проживавшим в Орле и покинувшим  его (эвакуированным или беженцам) во время военных действий или до прихода немецких войск, т.е. по причинам военного характера – исключая военнопленных.

Удостоверение могло быть выдано при условии представления получателем двух свидетелей, подтверждающих проживание данного гражданина в Орле до прихода немецких войск. Свидетели несли уголовную ответственность  за благонадёжность получателя удостоверения.

Такой порядок выдачи удостоверений личности лицам, не имевшим таковых, или не имевшим паспортов по причинам утрат разного характера сохранился вплоть до изгнания оккупантов.

Такая «либеральная» установка по выдаче удостоверений давала возможность выдавать таковые кому угодно, лишь бы получатель нашёл и представил в паспортный стол двух свидетелей-поручителей. Это была отдушина, которой я и вскоре воспользовался (после, как освоился с делом). Этим и объясняется то положение, что когда Орёл был освобождён, в боевые колонны стали сотни людей, никогда не проживавших в Орле. Начальник паспортного стола нёс ответственность только за точность соблюдения правил оформления документа. Ответственность за получателя удостоверения несли поручители.

Я прекрасно знал, что в Орле осело множество солдат и офицеров Советской армии, прибывших, как и я, из плена или окружения.

Выдавая документы, я не спрашивал человека, кто он, или откуда он явился. Я видел перед собой русского, родного мне человека, попавшего в тяжёлую беду, и помогал ему бескорыстно. Выручал его тем оружием, которое, волею судьбы, оказалось в моих руках для жизни и счастья этих людей и всей моей родины.

Документ, полученный гражданином в эту пору, был равен жизни. Выданные мною документы спасли сотни из них от посылки в Германию (бездокументные немедленно забирались полицией и немцами или направлялись в лагерь военнопленных, или отправлялись в Германию, или в украинский батальон и т.п.), от плена, от обвинений в партизанстве или подозрений  в нём – за это следовал расстрел.

Строго следуя правилам выдачи документов, я сохранил и свою жизнь, и этим объясняю я, что моя голова осталась цела, тогда как рядом со мной  полетело много голов (о чём ниже). Ко мне нельзя было придраться.

Я не мог не знать, кроме того, об осевших в Орле «окруженцах» и о раненых и больных солдатах и офицерах, находившихся в военных госпиталях, в «Русской больнице», как тогда её именовали, на излечении (абзац слева отчёркнут красным – А.П.).

Мой товарищ Беляев Николай, с которым я пришёл из плена, лежал несколько дней в этой больнице и говорил, что  там много братвы из окружённых, и не только от него. Хоть никого из них я не знал лично, но, не имея документов, они неизбежно должны были пройти через меня для их получения. Счёта этих товарищей, т.е. всех, получивших у меня удостоверения личности, я не вёл и не считал нужным.  У меня была цель – спасти своего человека – людей для будущего. И враги просчитались, в конечном счёте, наивно думая, что им работают на совесть. И просчитались они вообще в русском человеке, в оценке его морального духа, его возможностей, его преданности родине.

Начальником паспортного стола я проработал до первых чисел июля 1943 года, после чего сбежал с работы и укрылся вместе со своим соседом Серафимом Захаровым (впоследствии погибшим на войне).

На второй день по приходе в Орёл частей Красной Армии, по дороге на призывной пункт, я был задержан и направлен в полевой заградотряд войск пограничной охраны. Там был допрошен предварительно. На допросе вины своей в измене не признал. При обыске на моей квартире у меня были изъяты около 50 бланков удостоверений личности, которые я похитил в комендатуре с целью  их возможного использования советским командованием. Не знаю, отражено ли это известие в протоколе допроса.

На второй или третий день после ареста я был переправлен в управление МГБ по Орловской области, и всё дело было начато сначала.

Допрос мой вёл младший лейтенант (фамилии не помню), обвинялся я по ст.58, п.1б, в измене Родине. Вину в измене Родине я отрицал категорически. Но в допросе меня ко мне были применены недозволенные приёмы, как-то: матерная ругань, угрозы, изматывание на допросах ночью, а днём спать в камере не давали, морили меня голодом – лишали передач и т.д.

Все мои правдивые, резонные доводы отвергались, факты подтасовывались. Вместо действительно происходившего в протоколы вписывались устраивавшие следователя формулировки и обстоятельства.

Мои требования о вызове бывшего помощника полицмейстера т.Лукина Павла не были выполнены. Ни один свидетель на очной ставке со мной не был, не было свидетелей и во время суда надо мной. Судился я в одиночку, в присутствии представителя ревтрибунала и двух заседателей – младших командиров. На суде я не признавал своей вины в измене Родине и просил суд отправить меня на фронт, но всё напрасно: мне «прилепили» 10 лет, и их я отбыл полностью.

В протоколах допросов, насколько я помню, ни словом не были упомянуты действительные причины и обстоятельства, как я попал в паспортный стол (о чём я писал выше), и всё фальсифицировано и записано примерно так: «…добровольно пришёл в полицию, без нажима подал заявление и был назначен на должность начальника паспортного стола».

На мои доводы, что я никогда не думал изменять Родине, что я посильно помогал своим людям, попавшим, как и я, в беду, на это следовал ответ: «Люди сами  себя спасали, ты тут не при чём, ишь, спаситель нашёлся! Ты – изменник Родине, работал в немецком фашистском учреждении, и если бы ты не пошёл к ним на эту работу, то немцам пришлось бы сажать на это место своего человека, и на фронте у них было бы одним человеком меньше».

На мой аргумент, что немцы своего человека, немца, на это место никогда бы не поставили, они бы нашли настоящего русского изменника, нужного, а такие нашлись бы. И вот такой тип начал бы «работать» там, проверяя досконально каждого человека, не имеющего документов, проверяя сам, и ужас сколько бы погибло наших людей в лагерях, в тюрьмах, замучено на допросах и т.д., а я же этого не делал? (Абзац отчёркнут слева красным – А.П.).

Был такой вопрос: «А кто тебе задание давал, герой?» – язвительно спрашивал следователь. Я отвечал: «Задания  на помощь людям, действительно, ни от кого не получал, что люди, которые могли бы это сделать, были далеко от меня, и я – от них. Но разве оскудевала Русская земля когда-либо в своей истории, что у неё не оставалось людей с совестью, работающей по велению своего сердца для своего народа в самых напряжённых условиях и даже в стане врага? Разве не было таких примеров и в этой Отечественной войне?

«Ха! Нашёлся патриот! Ну-ка, кончай волынку, изменник! Подписывай протокол!»

И так из дня в день, из ночи в ночь – без сна и пищи, без передач и с угрозами в течение двух месяцев. Душа моя была надломлена, и я физически не мог всего этого вынести.

Я был в полном смятении. «Вот, - думал я, - перенёс троекратное пленение, был накануне смерти, смотрел ей в глаза, возненавидел всеми фибрами своей души фашистских палачей, поставивших нас в такое страшное положение, старался, по мере своих сил, помочь своим несчастным людям, ждал день ото дня своих, и вот – они пришли, и всё обратилось против меня. Где же правда? Правды нет!»

И чтобы избавиться от мук допроса, поставил свою подпись под протоколом об измене. Мне было уже всё равно: «Прощай, жизнь осмысленная, целеустремлённая» - так я чувствовал себя в то время.

Но самым тяжёлым и унизительным, просто издевательским был аргумент следователя в одном из допросов:

«Ну, пусть некоторым «окруженцам» и другим, кому ты помог, что не привязывался к ним и не препятствовал им получить удостоверения, - за это тебе спасибо, а за то, что ты служил у немцев – получишь сполна!»

Значит, мои усилия ставились ни в грош (эти абзацы отчёркнуты слева красным – А.П.).

Был и такой вопрос на следствии: «Ну, пусть, как ты говоришь, ты работал на пользу Советской власти. А почему же нам об этом ничего не известно? Почему ты работал в одиночку и не имел сообщников? Вот они бы сейчас подтвердили твою правоту!»

Я отвечал и утверждаю сейчас то же самое: «В помощниках или сообщниках я не нуждался. Дело от этого в лучшую сторону не изменилось бы, дело шло и без того. Это, во-первых. Во-вторых, привлечение других людей  могло привести дело к провалу. В-третьих, в свидетелях, на случай прихода наших частей, с тем, чтоб гарантировать возможность моего обвинения в содружестве с немцами, я не нуждался (это кусок текста М.М.М. подчеркнул красным карандашом – А.П.).

Считал, что лучшими свидетелями будут люди, оставшиеся в живых и ставшие в боевые колонны. И я просчитался. Этих людей, а их было сотни, никогда не живших в Орле, никто не спросил. Я считал тогда, что меня судить не за что и тоже просчитался» (этот абзац с левой стороны отчёркнут красным карандашом – А.П.).

Меня судили – и я стал не человеком, ибо какой же есть человек – изменник Родины?

Ко мне подошли с предвзятым мнением, старались обвинить во чтобы то ни стало. Хороших, добрых начал у человека и не старались найти, имели только целью отыскать злые, подлые.

И вот вследствие этого приклеили мне  ярлык изменника, подлеца, каким я никогда не был.  Не признаю этого за собой никогда.

Только принуждение и боязнь убивать своих братьев и терзать их заставили меня оказаться в стане врага. Противоестественно кролику полюбить удава, заведомо знающего, что зазевайся он, будет немедленно проглочен.

И ещё раз заявляю!

Находясь в стане врагов, я врагом не был и не буду им никогда.

Подпись – Зюзюкин"

(окончание следует)

• Кровавая трапеза фашистских лётчиков («Из архива Матвея Матвеевича»)
• «Воспоминания» доктора Турбина («Из архива Матвея Матвеевича»)
• О воздушном стрелке Александре Гомзикове и его товарищах ("Из архива Матвея Матвеевича")
• Трагедия над Большой Гатью
• Спасённый в Орле, он погиб под Варшавой
• «Белка» в тылу врага («Из архива Матвея Матвеевича»)
• Разведчица Марта («Из архива Матвея Матвеевича»)
• Николай Селифонов – один из орловских чекистов («из архива Матвея Матвеевича»)
• Как гитлеровцы «хозяйничали» в оккупированном Орле («Из архива Матвея Матвеевича»)
• Письмо из прошлого ("Из архива Матвея Матвеевича")